К о п и я

П Р О Т О К О Л

Допроса свидетеля

14 апреля 1956 г. гор. Свердловск.

Помощник военного прокурора Уральского военного округа подполковник юстиции БЫКОВ,  сего числа с соблюдени­ем ст. ст. 162-168 УПК РСФСР допросил нижепоименованного в качестве свидетеля,  который показал:

1.  Фамилия,  имя и отчество - ВОФСИ Исаак Менделеевич

2.   Год и место рождения -  1907 в гор. Даугавпилсе, Латвийской ССР.

3.   Партийность - член КПСС

4.  Национальность - еврей.

5.  Соц. происхождение и положение - рабочий, служащий.

6.  Образование - среднее.

7.  Место службы и занимаемая должность - Ред. газета "Лес­ная промышленность", Собкор по Свердловской области.

8.   Военное звание - нет.

9.  Служба в Советской Армии - нет.

10.  Участие в Отечественной войне - нет.

11.  Имеет ли правительственные награды - нет.

I2.  Имеете ли ранения - нет.

13.   Семейное положение - женат.

14, Адрес местожительства - Свердловск, ул. Грибоедова 23, кв. 15.

15.Судимости - в 1938г. осужден Военной Коллегией Верхховного суда СССР выезд. сессия в Свердловске по ст.58 п.п. 7 чер.  17-8,11,   реабилитирован.

Об ответственности за отказ дачу ложного показания по ст. ст. 92 и 95 УК РСФСР свидетель предупрежден

(Подпись ВОФСИ)

 

В июне 1937 года меня с партийного собрания в парторганизации «На смену» пригласили в Обл. Упр. МВД для беседы. Там арестовали и препроводили в тюрьму. Находился под след­ствием до января 1938 года,  когда выездная сессия Военколлегии Верхсуда осудила меня на 15 лет тюремного заключения.

Во время следствия со мной разговаривали и меня доп­рашивали следователи КОЛЕСНИКОВ,  КРАСНОГОРСКИЙ и ПАРЫШКИН по обвинению в принадлежности к контрреволюционной органи­зации правых среди молодежи на Урале. Когда меня доставили на суд и вручили обвинительное заключение (кстати сказать, его у меня забрали через 20 минут после вручения), я прочи­тал в нем, что меня, оказывается,  собираются судить не за Уральские дела,  а за принадлежность ж какой-то контрреволю­ционной организации  в Москве в редакции «Комсомольской прав­ды»,  представителем которой по Свердловской области в то время работал. Разговаривать об этом на суде, защищаться никакой возможности не было. Суд уделил мне максимум 5-7 минут.

По ходу следствия:  первый мой следователь КОЛЕСНИ­КОВ. Два допроса он посвятил моему происхождению из Лат­вии. Потом об этом больше разговоров не было. Еще два доп­роса он посвятил моим взаимоотношениям и связям с местными комсомольскими работниками.  После этого три или четыре допроса прошли в своеобразной попытке психологического воздействия. Через каждые полминуты с монотонностью падающих капель воды раздавалось:   «Разоружайтесь!, разоружайтесь  , разоружайтесь» ... и Это длилось 8-10 часов без перерыва. Когда это стало действовать мне на психику, я стал вести подсчет. Он говорил «разоружайтесь», а я откликался 286-й раз, 287-й раз, 288-й раз и т.д. Помнится, он взбешенный выскочил из кабинета,   видимо,  для консультации (к этому он прибегал часто перед тем,   как задать мне очередной воп­рос). После этого он больше к этому методу «допроса» не прибегал. Во все время и он, и заменивший его следователь КРАСНОГОРСКИЙ прибегали к угрозам арестовать мою жену,  отца, уничтожить семью, уничтожить меня. Через каждые несколько часов подсовывали мне на подпись заготовленную бумажку,  в которой было написано, что я признаю себя виновным в контрреволюционных действиях,   раскаиваюсь и пр.

Все это результатов не давало. Однажды КОЛЕСНИКОВА, видимо    «прорвало»    и он на допросе заявил мне:  «Против Вас (точнее, против тебя)  в Свердловске никаких материалов нет. Хоть сейчас освобождай. Но,  вот, Москва ...» Я ответил: «Так отправляйте в Москву». Но он заявил: «Нет, здесь дове­дем дело до конца»

Это  был последний допрос,   который провел со мной КО­ЛЕСНИКОВ. Больше я его не видел. По слухам, он был дня че­рез два после этого арестован. Меня передали следователю КРАСНОГОРСКОМУ. Молодой невежественный малокомпетентный че­ловек, он пытался воздействовать на меня методами конвейерного допроса, длившегося без перерыва по 16-20 часов,  с передачей от одного следователя к другому,  стойками (запреще­ние сесть во все время допроса) матерной бранью, угрозами уничтожить,  расстрелять без суда, уничтожить семью и проч. Вспоминается,   как на одном допросе он попытался уличить ме­ня в каких-то не то правых, не то троцкистских высказывани­ях, но сделал он это так, что мне не составило труда со ссылкой на Ленина и Сталина доказать, что троцкистско-бухаринскую ересь несет он сам. Произошло это в присутствии в кабинете еще  каких-то работников следственного аппарата. Больше я КРАСНОГОРСКОГО не видел. Передали меня ПАРЫШКИНУ. Тот провел очную ставку со мной М. КОЗЛОВА и закончил след­ствие.

Обстановка в тюрьме:

В камерах,  рассчитанных на содержание 4-5 человек, со­держалось минимум 60-70 человек. Спали впритык друг к другу. По мере удаления из камеры людей «старожилы» передвигались к окну,  где было хоть чем дышать. Но стоило следователю уз­нать, что его подследственный подобрался к воздуху,  как он перебрасывал его в другую камеру, где снова приходилось начинать от параши.

В тюрьме была система организованного голода. Пита­ние состояло из 600 гр. хлеба, из которого тогда текла вода. Два раза в день давался суп. Это тоже была вода. В уборной мы часто обнаруживали выброшенный туда картофель,  крупу, рыбу из супа. Заключенные опухали от голода. Я сам еле двигался от истощения. Голова кружилась почти беспрерывно. Запретны были какие-либо передачи, посылки,  получение денег. В то же время те,  кто давал показания,  получали усиленное питание - сметану,  котлеты и проч. Им разрешались передачи,  посылки. Они могли получать деньги и покупать в тюремном ларьке продукты. Однако, этим людям запрещено было делиться своими продук­тами с теми,  кто отказывался давать лживые показания.

Давшие показания, по своей ли воле, для оправдания собственной, так сказать, подлости или по заданию следо­вателей, уговаривали других писать и подписывать все, что им дают, лишь бы сохранить жизнь. В большом ходу был ар­гумент: «Здесь помрешь. Важно вырваться из подследствия. На суде можно будет взять показания обратно». Убеждали также и тем, что «видимо» это нужно стране. Иначе, зачем же аппарат МВД стад бы делать такое дело». Многие сдава­лись и начинали подписывать все, что велели.

Действовала на психику заключенных полнейшая без­надежность, невозможность добиться хоть какой-либо закон­ности в чем-либо.

Я хотел написать заявление т. Сталину.  Попросил бумагу,  карандаш у нач.  тюрьмы, у следователя КРАСНОГОРСКОГО. Отказали. Заявил, что объявлю голодовку, если мне не да­дут бумагу и карандаш для заявления И.В. Сталину.

Все-таки отказали:

Начал голодовку и потребовал прокурора. Не пришел и меня к нему не  повели. Написал заявление прокурору. Без последствий. Выдержал  пятидневную сухую голодовку. Чуть не умер. Голодал в общей камере. Тогда дали бумагу. Напи­сал заявление и прекратил голодовку. Потом следователь КРАСНОГОРСКИЙ показывал мне это заявление и ра­зорвал его при мне,  сопроводив это соответствующими не­цензурными перечнями. Что оставалось делать? Умирать? Но этого не хотелось. Надо было жить, хотя бы для борьбы за правду.

Так было Со многими. Это делалось в открытую. И это давило на психику в направлении, нужном следователям. Так люди и брали на себя немыслимые вины и писали и подписыва­ли все, чтоим велели,  лишь бы вырваться из-под следствия, в надежде впоследствии - на суде,  из лагеря все это опро­вергнуть. Я показаний ложных не дал.

 

06 отдельных людях

Михаил КОЗЛОВ

Знал КОЗЛОВА,   когда он был секретарем Тагильского горкома комсомола в 1935-3б гг.  и затем, когда он был вто­рым секретарем Обкома комсомола в 36-37 гг.

Как комсомольский работник, он был конечно не без греха. Грубоват, суховат, иногда проявляя недостаточную чуткость к нуждам комсомольцев, любил покомандовать.

Но никогда, ни в одном случае, хотя встречался с ним и беседовал нередко, не было, чтобы я почувствовал в нем хоть малейшую нотку враждебности к партии и советс­кой власти. Коммунистом он был - я убежден в этом честным, преданным.

Мне особенно трудно писать это именно о Михаиле КОЗ­ЛОВЕ,   который на очной ставке со мной, организованной сле­дователем ПАРЫШКИНЫМ, уличал меня в том, что я состоял с ним в одной контрреволюционной организации,   беседовал с ним на эти темы.

Правда,  его утверждения были совершенно бездоказательными, но следствие никаких доказательств тогда и не требовало.

Почему же КОЗЛОВ оклеветал меня, и - я убежден в этом - и себя тоже?

Возможно, что ключ к этому в том, что следователь на одном из допросов:

«Сопротивляешься! Не хочешь разоружаться. Вот пого­ди. Возьмем тебя на конвейер. Продержим на стойке, на но­гах 12 суток кряду,  как КОЗЛОВА продержали - в ногах будешь валяться, чтобы разрешили тебе дать показания,   как валялся КОЗЛОВ»

На очной ставке я потребовал, чтобы привлекали в качестве свидетеля жену КОЗЛОВА. По его поведению в этот момент мне показалось, что этого он испугался больше всего на свете. Я знаю, что он очень любил свою жену и ребят (Их было у него трое). Он был хорошим семьянином. Он,   ви­димо,  испугался, что привлечение его жены в качестве сви­детеля повлечет за собою ее арест. ПЫРАШКИН что-то шептал ему на ухо - видимо, успокаивал. Возможно, что на КОЗЛОВА подействовали угрозы арестовать жену, уничтожить семью. Ведь в тюрьме нередки были случаи,  когда люди начинали да­вать ложные  показания после  того,   как им  показывали орде­ра на арест жен. Добившись этого,  следователи тут же на глазах у подследственных рвали на  клочки эти ордера.

 

ЛЕВИН Яков

О нем я знаю мало. Был он секретарем Пермского (Моло­товского горкома комсомола). Бывал я в Молотове несколько раз поездами. Считался он неплохим секретарем горкома. И, сколько я помню,  таким и был. Никогда ничего компрометиру­ющего его лично в политическом, бытовом или каком-либо ином отношении, не слышал.

 

ШАПИРО Аркадий

Знал его,   как редактора газеты «На смену». В отноше­нии его я хотел бы,  даже сознавая, что это деление для коммуниста искусственное,   разделить его политическое и мо­рально - бытовое лицо.

Я не имею никаких оснований думать, что он был чле­ном какой-либо контрреволюционной организации, ни даже, что он в чем-либо разделял взгляды, или сочувствовал правым или троцкистам. Газета, руководимая им,  вела правильную партийную линию.

Вместе с тем,  у меня были в  то  время данные, факты, доказывавшие его моральную нечистоплотность.

Я уже не  помню всего. Но одно в памяти осталось: В его распоряжении имелся редакторский фонд,  которым он рас­поряжался бесконтрольно. Из этого фонда он выдавал деньги сотрудникам редакции по договоренности:  «половина тебе, по­ловина мне». Были и другие подобные факты. Незадолго до своего ареста я поставил вопрос о нем на партийной органи­зации редакции и добился его исключения из партии,  подчер­киваю,  за чисто бытовые дела,  а не за какие-либо политичес­кие  вины.

Когда меня арестовали, ШАПИРО,   кажется,   восстановили в партии. Потом арестовали и его и он,  кажется, давал против меня показания.

 

ШАРОЕВ Сергей.

Безусловно в моральном,   политическом и бытовом отноше­нии разложившийся человек. Я знал его с 35 по 37 гг., когда он работал в ОК комсомола,  в ГК комсомола,   в обл.совете физкультуры. То, что называют бабник,  в худшем смысле это­го слова. Я знал случаи,  когда он выступал и в качестве на­сильника.  Пьяница,  допивается до частичного  паралича. Полу­грамотный человек,  неспособный самостоятельно даже грамот­но документа написать.

С этим человеком я, как газетный работник, воевал долго и, к сожалению,   безуспешно. Чем он держался, я сейчас плохо понимаю. Организатором он,   правда, был неплохим. И был у него особый,   очень умелый подход к людям  «сверху».

Но и о нем я не стал бы утверждать - нет у меня для этого никаких данных - что он состоял членом какой-либоконтрреволюционной организации.

Разложившийся до  конца тип - его надо было  гнать и с ответственной работы и из партии - в этом я убежден был тогда,  убежден и сейчас.

 

АРДАШЕВ Александр

Почти ничего не могу о нем сказать. Был он,  если не ошибаюсь,  секретарем комсомольской организации П-го меха­нического цеха Уралмаша. Как-то помнится, я раскритиковал его в какой-то корреспонденции за погрешности в работе. Но и о ней ничего компрометирующего его  политически никогда не слышал и не  знаю. Он тоже давал против меня какие-то показания. Видимо, их ему продиктовали. Иначе я этого не могу понять,  так как ни в какой мере не был с ним никак связан.

 

ЗУБЧИК

Плохо, мало его знаю. Помню его, как одного из самых молодых,  энергичных, инициативных, способных и растущих работников обкома комсомола.

 

ТАРИК Владимир

Работник обкома комсомола. Зав. отделом пионеров. Знал его с 1935 по 1937 гг. Безукоризненно честный, искренний, чистый во всех отношениях человек. Кроме хорошего, я ниче­го о нем сказать не могу. Безусловно, жертва клеветы, по­губившей многих честных коммунистов в те годы.

 

БУБНОВ Владимир

Секретарь Сталинского райкома комсомола гор. Перми (г. Молотов). Один из лучших секретарей райкомов комсомола города. Очень молодой, он быстро рос,  жадно учился.

Я встретился с ним после этого в Норильске в лагере. Он работал там бригадиром, кажется,  на шахте. Он и там горел на работе. Показывал себя волевым,  энергичным работником,  безукоризненно честным и преданным партии человеком.

 

МИНЬКОВА

Работник обкома  комсомола. Энергичный,  живой человек. Несколько,   правда, невыдержанный, даже истеричный. Партийная честность ее никогда у меня никаких сомнений не вызывала.

 

ИЗРАЙЛИТ Александр

Столкнулся с ним впервые в 1932 или 1933 гг.,  когда был в командировке от редакции  «Комсомольской правды» на Сталинградском тракторном заводе. Там ИЗРАЙЛИТ работал в комитетеВЛКСМ завода. Встретился с ним опять в Свердловске, где он был членом бюро горкома ВЛКСМ.

Очень молодой, выдержанный,  кристально-чистый, что на­зывается, без компромиссов, работник, он всегда оставлял впечатление человека большой партийной принципиальности, искренности и честности.

Помнится, он не раз рассказывал мне о своих попытках бороться с разложившимся в морально-бытовом отношении ШАРОЕВЫМ.

Я встречался с ним несколько раз и в тюрьме, перед тем как yxoдил   на допрос к следователю на так называемом «вокзале».

Он говорил мне:    «Жил коммунистом. Умирать рано. Но лучше смерть, чем подлость. Умру, но коммунистом». Из его рассказов я мог судить, что  ему очень трудно досталось на следствии. Но я был уверен, что он сумеет самое худшее выдержать,  как надлежит коммунисту.

 

КОВАЛЕВ Кузьма

Знал его и часто сталкивался с ним, как с секретарем Обкома комсомола  с 1935  по 1937 год.

Человек и работник, безусловно, с большими недостат­ками. Совершенно не учился и не рос. Человек с огромным напором и неплохой организатор, он умел в тех условиях вести работу в комсомольской организации облас­ти так, что она была не на плохом счету.

Вместе с тем, он часто бывая груб и с работниками своего аппарата, не говоря уже о низовых комсомольских работниках.

Не  был пьяницей, но  выпивать любил. Видимо,  на этой почве сблизился  с морально разложившимся ШАРОЕВЫМ,   поддер­живал его и даже выдвигал.

Несмотря на это,  зная это и, насколько это было тог­да в моих силах,   борясь против этого, я все же никогда не имел оснований сомневаться в его  партийной честности, не говоря уже о том, чтобы подозревать его в контрреволюцион­ной деятельности.

 

Показания мною записаны собственноручно.

(Подпись ВОФСИ)

Допросил:  ПОМ.ВОЕННОГО ПРОКУРОРА УРАЛВО

ПОДПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ

(БЫКОВ)

«Уральский рабочий» за 2 июня 1937 г.

 

Подробнее: 1937 Шароев - враг народа